Оксана, это правда, что вы начали писать стихи еще совсем маленькой?

— Я начала сочинять стихи в пять лет, когда еще не умела как следует писать. И до сих пор сохранила привычку слагать их в уме, на ходу, а уж потом переносить на бумагу. Наверное, поэтому помню их все наизусть. Видимо, сказалось то, что я росла в литературной семье — что еще могло подтолкнуть такого маленького ребенка к стихотворству? Но все-таки с трудом понимаю, как пятилетней девочке могли придти в голову такие строки: «Увечері й серед ночі теплий вітер мружить очі».

Как отнеслись к вашему творчеству родители?

— Да, это огромный риск, когда одаренного ребенка тянут на свет рампы — таким детям потом сложно адаптироваться к взрослой жизни. Их судьбы, действительно, зачастую трагичны. Достаточно вспомнить Нику Турбину (в 11 лет за свои стихи она получила «Золотого льва», которого до нее из советских поэтов присуждали лишь Анне Ахматовой, в 28-м погибла. — Прим. ред.). Ведь талант — это еще не личность, он вообще никакого отношения к ней не имеет, а просто дается, как цвет глаз. И выставлять его напоказ, пока личность человека не сформировалась, — значит, обрекать неокрепшую душу на такие испытания, которых ни один родитель своему ребенку не пожелает. Мам, обращающихся сегодня ко мне с просьбой помочь опубликовать стихи отпрысков, я в первую очередь стараюсь убедить в том, что из гениальных детей ни в коем случае нельзя делать публичных звезд.

Что вам помогло избежать трагической судьбы?

— Советская власть, как это ни смешно звучит. В начале 1970-х Киев захлестнула очередная волна политических репрессий, которая затронула и моих родителей. Папа, всю жизнь занимавшийся филологией, литературной критикой, переводами, попал в черные списки, потерял работу, и его уже представленная к защите диссертация была обречена пылиться в тумбочке. Из-за этого в 1973 году сорвалась публикация уже запланированного к печати сборника моих стихов. Поэтому полушутя-полусерьезно не устаю повторять: «Спасибо товарищу Брежневу за наше счастливое детство!» Вокруг вдруг образовался вакуум, публичный интерес к моей персоне сменился глухой тишиной.

Но ведь это тоже стресс?

— Безусловно! Но больше всего переживали родители. Ребенок в таком возрасте еще не сознает масштаба общественных событий, он наиболее остро переживает стрессы мамы и папы. Думаю, я перенесла трагедию 1970-х несравненно легче родителей. Первый сборник «взрослых» стихотворений смогла опубликовать только в 1985 году.

Вы, будучи юной поэтессой, стали членом Союза писателей Украины. Какие дополнительные возможности это раскрывало перед вами?

— При вступлении мне говорили, что я «вхожу в литературу». Как будто литература — какой-то закрытый клуб, в который попасть можно только по приглашению. И вот, когда я «вошла», то застала как раз тот уникальный период в истории советской литературы, когда еще можно было в полной мере испытать на себе, что значит быть «прикормленным советской властью писателем», но при этом цензуры уже не было — шла перестройка. Время, о котором мне еще доведется написать. Бывшие члены Союза писателей о нем сейчас очень неохотно вспоминают. И знаете почему? Потому что стыдно. И дело не только в гонорарах. Была великолепно отлаженная кормушка, получив доступ к которой можно было стать хозяином хорошей квартиры, круглый год отдыхать в роскошных санаториях, пользоваться медицинским обслуживанием по высшему разряду. Причем была четкая иерархия, из-за которой члены Союза без конца друг с другом грызлись. Члены секретариата, например, имели доступ к поликлинике 4-го Управления ЦК и обслуживались на уровне партийной номенклатуры. Лауреаты государственных премий, получавшие космические гонорары, обладали правом отовариваться в спецраспределителях. Однажды нас в очередной раз привезли в областной центр на литературный фестиваль (подобные акции тогда считались идеологическими — писателей опекали представители обкома). И вот после выступления нас, в порядке «поощрения с барского плеча», пригласили в свой «внутренний» распределитель. И когда я увидела писателей — «столпов нации», яростно запихивающих в портфели с рукописями палки сухой колбасы и банки с икрой, испытала ужас и стыд, которые не забуду до конца своих дней. Это была система, в которой нормальный творческий человек выжить не мог. Чаще всего расплачивались талантом, ведь когда растлевается личность, он обычно не выдерживает и уходит. Но были и такие, которые кончали с собой, — и это были лучшие. Очень многие спивались, причем отнюдь не худшие.

Вы упомянули о космических гонорарах. Какими они были в денежном эквиваленте?

— Помню, что писатели (не члены Союза) получали 75 коп. за печатную строку. Член Союза — 2 руб., лауреат Государственной премии — в несколько раз больше. Еще были так называемые потиражные: когда гонорар удваивался по нарастающей — после 16 тыс. экземпляров, после 30 тыс. Сумасшедшие деньги! При этом совершенно неважно, покупают твою книгу или нераспроданную через 5 лет пустят со склада на макулатуру. Словом, эти люди были чрезвычайно изнежены и обласканы властью за то, что соглашались играть предложенную им роль. Павел Загребельный, например, по тем временам был просто миллионером.

Вы писали о выдающихся исторических личностях — Иване Франко, Тарасе Шевченко, Лесе Украинке. Задумывались ли вы о феномене творческого успеха?

— Нужно отделять мух от котлет, а творческий успех — от общественного. Поплавский успешен? Несомненно! А лично вам он интересен?

Как феномен — да.

— В данном случае речь может идти только о технологии успеха. В нашем обществе произошла очень опасная метаморфоза, своего рода постсоветский синдром. Культ успеха заменил культ личности. Есть нечто, происходящее на имитаторском уровне. Вот, например, взрослый мужчина, обладающий хорошими организаторскими способностями, но не наделенный вокальными данными, надел пиджак с люрексом и продемонстрировал, что певцом, оказывается, может стать каждый! И все «Караоке на Майдане» и «Шансы» пропагандируют эту идею: успех любой ценой.

Когда писала свои исследования о классиках, меня занимало другое. Вообще-то каждый писатель всегда переосмысливает историю литературы и свои, так сказать, отношения с предшественниками. И меня в этом процессе интересует прежде всего состоявшаяся личность. Я пытаюсь понять, как, вопреки чему и благодаря чему эти люди смогли состояться — настолько мощно, что через 100, 150 лет после своей смерти продолжают влиять на мою жизнь. Творец и успех — отдельная серьезная тема. Судьба Тараса Шевченко, безусловно, представляет феноменальнейшую жизненную историю. И у него, конечно, был успех по всем стандартам. Как же — мальчик из дворовых казачков попадает в студенты столичной академии, принимается в лучших домах, становится модным живописцем! А он взял и не захотел быть модным художником, начав писать «стихи на малороссийском языке». За что и был отправлен солдатом в пустыню, в отдаленный гарнизон, где народ массово вымирал от голода и отсутствия элементарной гигиены. Оттуда его вызволили не последние в империи люди и передавали по столице, как сказали бы сейчас, с фуршета на фуршет. Это был триумф! И в это время он пишет в дневнике: «Боюсь, как бы мне не сделаться в Питере модною фигурою, а на то похоже». У Шевченко был изумительно точный инстинкт художника. Он отлично понимал, насколько опасным может быть успех для сохранения своей внутренней целостности.

Кто-нибудь мог бы возразить: в чем угроза? Пользуйся успехом и блюди свою целостность.

— Пользоваться успехом означает быть модным. А что значит быть модным?

Нравиться.

Великие писатели, о которых вы упомянули, при жизни отчаянно нуждались. Не кажется ли вам, что если бы не это обстоятельство, мы бы не увидели и половины их произведений?

— Не думаю. Это вообще сложный вопрос. Во всех приличных западных биографиях писателей есть раздел, посвященный деньгам. Покойная Соломия Павлычко (литературовед, профессор, преподававшая в Киево-Могилянской академии. — Прим. ред.) мечтала написать книгу «Писатели и деньги». Кстати, это очень интересный сюжет из жизни Леси Украинки, которая выросла в богатой, аристократической семье (папа — действительный статский советник!) и вышла замуж за скромного титулярного советника Климента Квитку, взяв на содержание его приемных родителей, да еще и меценатствовала, организуя музыкальные фольклорные экспедиции. Лет за пять ее деньги, полученные в качестве приданого, были проедены, и ей стало не хватать. Поэтому Леся рано умерла. Извечный сюжет: человек аристократически относится к деньгам, особенно их не считая, а потом оказывается, что их просто нет.

И все же Александра Сергеевича Пушкина утешала мысль о том, что можно рукопись продать. Могут ли, на ваш взгляд, деньги быть серьезным стимулом для творчества?

— Безусловно одно: чтобы хорошо писать, во всяком случае большую прозу, нужно быть человеком обеспеченным. К примеру, Достоевский строчил с такой скоростью, что не успевал перечитывать текст, прежде чем отдать его издателю и получить вожделенный гонорар. И это видно по тексту, и он сам, как никто другой, знал о всех огрехах, порожденных его торопливостью. Это же Федору Михайловичу принадлежит фраза: «Мне бы денег, может, и я писал бы не хуже Тургенева». То, что мы сегодня читаем, — сырая работа гениального человека. О Достоевском лучше всех сказал Хемингуэй: «Как можно так отвратительно писать и при этом быть таким замечательным писателем?!» Но, кто знает, быть может, если бы он творил со вкусом, с чувством, с расстановкой, как, например, Лев Николаевич Толстой (который мог себе позволить работать над одним романом десять лет), то его произведения были бы не так многочисленны, зато стали бы по-настоящему блестящими.

Лев Толстой признавался, что как автор не собирался убивать Анну Каренину, но она заставила его сделать это. Случалось ли вам сталкиваться с ситуацией, когда вымышленный персонаж начинал вами манипулировать?

— Такое случается с каждым писателем. Между текстом и действительностью очень сложные отношения. Текст — живая материя, которая способна сама конструировать события. Иногда описываемое начинает сбываться, как бы просачивается в твою жизнь, прежде чем ты управишься с текстом, — почти как у заклинателя, который вызвал духов, а потом не смог их обуздать. А то, что герои ведут тебя, а не ты их, — так это святое! Я, например, никогда не смогла бы написать детектив, ведь для этого нужно заранее знать, кто из персонажей убийца. Я же, только приступая к работе, никогда не уверена, чем начатое произведение окончится, куда меня приведет. Все время как бы пробираюсь сквозь туман, в котором целое лишь смутно маячит и дразнит. По мере написания туман рассеивается, и временами из него выплывает нечто, о чем я и не догадывалась. Тогда и понимаю: вот оно, то единственное, что нужно! Это самые счастливые минуты, как бы состояние измененного сознания. И именно они — признак того, что вещь, над которой работаешь, живая и «сама себя пишет». А уж если о мертвых пишешь, все время надо быть начеку: чутко прислушиваться, нравится им то, что ты делаешь, или нет. Не исключаю, что после жизни писатель может встретиться со своими героями. Во всяком случае, за свои слова мы отвечаем отнюдь не только перед читателями.

Вы однажды признались, что художественно исследовать женщин вам интереснее, чем мужчин. Почему?

— Потому что они гораздо хуже исследованы в литературе, чем представители сильного пола. Веками литература была мужским занятием: мужчины описывали в первую очередь себя-любимых. Они же писали и о женщинах, и, разумеется, безбожно врали. Рассматривали ее «снаружи», мужскими глазами, сочиняя не такой, какая она есть, а такой, какой они хотят ее видеть. А сами прекрасные создания начали писать о себе исторически совсем недавно — каких-нибудь 200 лет отделяет нас от англичанок сестер Бронте, 150 — от нашей Марко Вовчок… История литературы «в женском исполнении», во всяком случае в Европе, на самом деле очень коротка. Да и из этих двух веков львиная доля ушла на полемику женщин с «мужской традицией». Я это по себе знаю. «Полевые исследования украинского секса» в какой-то мере мой ответ Милану Кундере. Когда этот роман был переведен в Чехии и чешская критика назвала меня «Кундерой в юбке», я ужасно обрадовалась: значит, справилась, раз признали! Меня в молодости просто восхищало, как Кундера работает с темой секса. Он первым в литературе сделал секс полноценным элементом психологической и социальной характеристики персонажа. Но, как представительницу слабого пола, меня совершенно не устраивали его женские портреты. Он «опускает» женщину, из Кундеры прет эдакий мачо.

А вы хотите «опустить» мужчину?

— Боже упаси! Я женщину хочу «поднять». Возьмите другой пример — Набоков. Что он увидел в Лолите? Особое излучение 12-летней нимфетки. Это, и правда, возраст мистический. Но Набоков все это мистическое излучение переводит на язык своего мужского желания. И Гумберта, по его признанию, никогда не интересовало, «что у его любимой в головке». А я-то сама была такой «светящейся» девочкой! Я знаю, что у этой девочки «в головке»! Кому, как не мне, об этом писать? Вот так и появились мои «Девочки» — и история бедной беспутной Ленци.

Владимир Набоков как-то сказал, что считает секс очень скучной темой для обсуждения. Почему вы думаете иначе?

— Технологии секса, действительно, не самый интересный предмет для нормального взрослого человека. Но меня-то, простите, интересуют не технологии, а чувства и чувствительность. То, что «при этом» меняется и «в головке», и в душе. Ведь это особое энергетическое состояние — абсолютной, почти метафизической наготы, в котором можно в одну минуту очень многое понять о человеке. Набоков на этих уровнях не работал. Поэтому секс для него и для меня имеет разное значение.